Известно, что Александров издревле существовал как промежуточный пункт между Москвой и Переславлем. По крайней мере, уже под XIII веком летописи упоминают о Великой Александровской слободе (ныне село), которая принадлежала переславским князьям. В 1302 году по завещанию князя Ивана Дмитриевича Переславль вместе с Великой слободой отошли к Даниилу Александровичу Московскому, младшему сыну Александра Невского. Во второй половине XIV века в шести километрах от этой слободы возникла Новая Александровская слобода, которая по завещанию Дмитрия Донского (1389 год) досталась его младшему сыну, звенигородскому князю Юрию. Звенигородским князьям слобода принадлежала до середины XV века, когда при Василии Темном окончательно была отдана московским князьям. Иван III, преемник Василия Темного, в числе других городов, слобод и вотчин завещал Александровскую слободу своему сыну Василию III. Сохранилось известие, что только в самом конце 1513 года князь Василий посетил свое "новое село".
Следующим владельцем усадьбы, считавшейся тогда одной из лучших великокняжеских вотчин, был старший сын Василия III, будущий Иван Грозный, один из самых сложных и загадочных царей русской истории. Для того чтобы хотя бы немного понять его, необходимо обратиться к характеристике Грозного, данной историком Василием Осиповичем Ключевским. Иван родился в 1530 году и рано осиротел - на четвертом году лишился отца, а на восьмом потерял и мать, и поэтому с детства он видел себя среди чужих людей. Именно поэтому в его душу рано и глубоко врезалось и сохранялось на всю жизнь чувство сиротства, заброшенности, одиночества, о чем он нередко вспоминал позднее: "Родственники мои не заботились обо мне". Живя среди чужих, без отцовского надзора и материнского утешения, Иван рано усвоил себе привычку ходить оглядываясь и прислушиваясь, что впоследствии развило в нем подозрительность, которая с годами превратилась в глубокое недоверие к людям вообще. В детстве ему часто приходилось испытывать равнодушие или пренебрежение со стороны окружающих и это запомнилось на всю жизнь. На склоне лет он вспоминал, как его с младшим братом Юрием в детстве стесняли во всем, держали как убогих или нищих людей, плохо кормили и одевали, не давали ни в чем воли и все заставляли делать насильно и не по возрасту.
С юных лет он привык видеть вокруг себя лицемерие и фальшь - на торжественных церемониях (при выходе или приеме послов) его окружали царственной пышностью, становились вокруг него с раболепным смирением и склонялись пред ним до земли. А в будни за закрытыми дверями теремов и палат те же люди совершенно не церемонились с ним, иногда баловали, нередко и дразнили. "Играем мы, бывало, с братом Юрием в спальне покойного отца, - вспоминал Иван, - а первенствующий боярин князь Иван Васильевич Шуйский развалится перед нами на лавке, обопрется локтем о постель покойного государя, отца нашего, и ноги на нее положит, не обращая на нас никакого вниманиям ни отеческого, ни даже властительного". Та горечь, с какой Иван вспоминал об этом 25 лет спустя, дает почувствовать, как часто его сильно и несправедливо обижали в детстве. Его ласкали как государя и оскорбляли как ребенка. Но в той обстановке, в которой шло его детство, он не всегда мог тотчас и прямо обнаружить чувство досады или злости, сорвать сердце, разрыдаться. Эта постоянная необходимость сдерживаться, дуться в рукав, глотать слезы рождали в нем глухую раздражительность и затаенное, молчаливое озлобление против жестоких и бессердечных людей, злость со стиснутыми зубами. Нередко он видел вокруг себя страшную, звериную жестокость, которая ужасала его и оставила глубокие следы в его сердце.
Однажды, в 1542 году, когда правила партия князей Вельских, сторонники князя Ивана Васильевича Шуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их противников митрополита Иоасафа. Спасаясь, митрополит скрылся во дворце великого князя. Мятежники разбили окна у митрополита, бросились за ним во дворец и на рассвете вломились с шумом в спальню маленького государя, разбудили и напугали его, завязав в его присутствии страшную и жестокую драку. Поэтому неудивительно, что Иван уже в детстве начал обнаруживать жестокость - сбрасывал с кровель высоких теремов собак и кошек и наблюдал их мучения, а став постарше, носился с компанией боярских отпрысков на лошадях по улицам, задирал и оскорблял прохожих, разбивал и опрокидывал лотки торговцев с товарами. Когда ему было 13 лет, он неожиданно отдал приказ псарям схватить боярина, князя Андрея Шуйского (Шуйские в то время упрочили свое положение при дворе) и казнить, что и было совершено, причем даже сама казнь была не традиционной: Шуйского просто забили насмерть кулаками, пока волочили через двор по направлению к конюшням. То есть это была даже не плаха, не виселица, не застенок, а просто убийство.
В это же время он, видимо, довольно много читал. Из его переписки можно сделать вывод, что он был очень начитан в Священном Писании, много знал наизусть и цитировал на память большими кусками Псалтирь, Евангелие, Апостол, некоторые пророческие книги. Однако его ум скорее был именно запоминающим, а не творческим. Не случайно некоторые исследователи считают его начетчиком, а не глубоким мыслителем.
Живя в вечной тревоге, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе склонность всюду видеть бесконечные сети козней и заговоров, которыми, как ему казалось, его старались опутать со всех сторон. Это заставляло его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот из-за угла, внезапно, на него бросится недруг, стала привычным, ежеминутным его ожиданием. Всего сильнее работал в нем инстинкт самосохранения, и все усилия его бойкого ума были обращены на развитие этого грубого чувства.
Как все люди, слишком рано начавшие борьбу за существование, Иван быстро рос и преждевременно вырос. В 17-20 лет он уже поражал окружающих непомерным количеством пережитых впечатлений и взвешенных, обдуманных мыслей, до которых многие его современники не додумывались и в зрелом возрасте. Так, в 1546 году, когда ему было 16 лет, среди ребяческих игр он вдруг заговорил с боярами о женитьбе. Заговорил так обдуманно и с такими предусмотрительными политическими соображениями, что бояре расплакались от умиления, что царь так молод, а уж так много подумал, ни с кем не посоветовавшись и от всех утаившись. Эта ранняя привычка к тревожному уединенному размышлению про себя, втихомолку, надорвала мысль Ивана, развила в нем болезненную впечатлительность и возбуждаемость, которая ощущается в его словах и поступках. Он был очень непостоянен - минуты усиленной работы ума и чувства, энергии нередко сменялись полным упадком душевных и телесных сил, что приводило к долгой и угрюмой меланхолии и приступам раздражительности. Поэтому неудивительно то, что Иван, совершив или задумав совершить много хорошего, умного, даже великого, рядом с этим наделал много поступков, которые сделали его предметом леденящего ужаса и отвращения для современников и последующих поколений. Разгром Новгорода по одному подозрению в измене, страшные московские казни, убийство сына митрополита Филиппа, опричные вакханалии в Москве и Александровской слободе создают образ зверя, которому было чуждо все человеческое.
Но он не был таким. По природе или воспитанию, очевидно, он был лишен устойчивых нравственных ориентиров и при малейшем житейском затруднении охотнее склонялся в дурную сторону, нежели в хорошую. От него ежеминутно можно было ожидать грубой выходки, поскольку он совершенно не умел сдерживаться. Так, в 1577 году на улице завоеванного ливонского города Кокенгаузена он благодушно беседовал с лютеранским пастором о богословских предметах, но едва тот неосторожно сравнил Лютера с апостолом Павлом, Иван ударил пастора хлыстом по голове и ускакал со словами: "Поди ты к черту со своим Лютером". В другой раз он велел изрубить присланного ему из Персии слона, не хотевшего стать перед ним на колени.
Его приближенным труднее всего было приобрести его доверие. Для этого им надо было ежеминутно давать царю чувствовать, что его любят и уважают, всецело ему преданы, и кому удавалось уверить в этом Ивана, тот мог пользоваться его доверием. Однако в этих случаях в царе нередко обнаруживалась тяжелая, болезненная привязчивость, рожденная, очевидно, также безрадостным детством и отсутствием родительского тепла и ласки. Свою первую жену Анастасию он любил какой-то особой, трагической, чувствительной любовью. Так же безотчетно он был привязан к Сильвестру, Адашеву, Макарию, а потом и к Малюте Скуратову. Это соединение привязчивости и недоверчивости выразительно сказалось в духовной грамоте Ивана, где он дает детям наставление, "как людей любить и жаловать и как их беречься".
В минуты успокоения, в те моменты, когда он освобождался от внешних раздражающих впечатлений и оставался наедине с самим собой, со своими задушевными думами, им нередко овладевала грусть, к какой способны только люди, испытавшие много нравственных утрат и житейских разочарований. Кажется, ничего не могло быть формальнее и бездушнее духовной грамоты древнего московского великого князя с ее мелочным распорядком движимого и недвижимого имущества между наследниками. Царь Иван и в этом стереотипном акте выдержал свой лирический характер. Эту духовную он начинает возвышенными богословскими размышлениями и продолжает очень показательными словами: "Тело изнемогло, болезнует дух, раны душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы исцелил меня, ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого, утешающих я не нашел, заплатили мне злом за добро, ненавистью за любовь".
Царь был загадкой для современников и остался ею для потомков. Всю жизнь он стремился к тайне, мистике, таинственному Божественному духовному миру, раскрывающемуся за пределами человеческой жизни. Именно этим можно объяснить и его любовь к драгоценным камням, мистические свойства которых он прекрасно знал, и устройство бесконечных подземных ходов везде, где бы он ни поселялся, и создание жуткого опричного ордена в Александровской слободе, облеченного в монашеские одежды и окруженного монастырскими стенами. Известна его обширная переписка - и нет ни одной строчки, ни одной буквы, написанной царем самолично. Он владел огромной уникальной библиотекой - она исчезает бесследно после его смерти и поиски ее ведутся уже не одно столетие.